15 февраля - день рождения Мусы Джалиля

Штрихи к портрету Мусы Джалиля, написанные полковником ГРУ Бушмановым.

К сожалению, мы до сих пор знаем мало подробностей о пребывании Мусы Джалиля в плену. А о сути его подвига знаем еще меньше. Об этом были мои публикации на этом сайте.
Напомню последнюю.
ПИСЬМА ОТ БУШМАНОВА НИКОЛАЯ СТЕПАНОВИЧА
№ 1. 1967 г.
Уважаемый т.Мустафин!
Ваше письмо с большим опозданием, но все же дошло дол меня. Сообщение о том, что в Краевед-ческом музее хранится мое письмо, написанное в 1956 г. в Татарскую секцию союза Советских писа-телей, приятно удивило меня, т.к. я считал его затерянным. Ответ на мое письмо я получил тогда же в виде аудиенции в Центральной гостинице с группой татарских писателей, фамилий которых я не запомнил. Моя информация их явно не устраивала. Они думали услышать от меня о пытках и мучениях, которым подвергался Муса Джалиль, а я ни о каких пытках не знал. Я хотел уточнить с ними, тот ли это Муса Джалиль, который летом 1943 года сидел в Моабите, писал стихи на татарском языке и переводил их на русский по нашей просьбе. Мне его переводы не нравились и я переделал по своему несколько стихотворений, придав им песенный строй. В письме я, кажется, привел одно из этих стихотворений. Мои собеседники не могли мне твердо заявить – тот ли это Муса Джалиль, тем более, что лично я Мусу не видел, а вел с ним разговор по тюремной перекличке.
Спустя лет пять, когда я встретил Андрея Рыбальченко, с которым я вместе работал в Берлинском подполье, а он был связан с Мусой Джалилем, тогда только я убедился, что мои тюремные разговоры были с Мусой Джалилем, носившим тогда фамилию Джалилов. Изложенное объясняет Вам моё отношение ко всем публикациям о Джалиле. Ничего нового, оригинального я сообщить читателям не могу, а заявлять о том, что я знал Мусу и даже «переделывал» его стихи, не считаю нужным.
В заключение, прошу вас, если у Вас возникнут конкретные вопросы, связанные с моим знакомст-вом (заочном, не видя друг друга) с Мусой Джалилем, то я с готовностью отвечу на них.
С уважением к Вам,
Бушманов Николай Степанович,
полковник в отставке.
Москва, В-415,
ул. Лобачевского, 8, кв.32, тел. АВ-2-54-07

№ 2
27.3.1967
Уважаемый товарищ Мустафин!
Начну с последнего Вашего вопроса о моем гражданском положении - я реабилитирован полно-стью в 1958 г. решением Военного трибунала МВО. «За отсутствием состава преступления» - мне возвращены ордена и медали, звание полковника и установлена пенсия по министерству обороны 200 руб. в месяц. Остается все еще не решен вопрос о восстановлении в партии, а вновь вступать мне не хотелось бы.
Я был арестован Берлинским гестапо 30 июня 1943 года и до 16 июля сидел в военной тюрьме на Лертерштрассе, 26, а может быть 16, внешним признаком этой тюрьмы может служить то, что перед окнами тюрьмы был стадион и недалеко от стадиона Лертербанхоф. В этой тюрьме сидели исключи-тельно офицеры и подавляющее большинство – немцы. Тюрьма была новой постройки, а возможно это было приспособленное под тюрьму здание. Оно ни чем не выделялось от соседних зданий и внешней охраны не было.
16 июля меня перевели в Моабит на Лертерштрассе, 3, из окон которой был виден Лертербанхоф и железнодорожные пути проходили возле самой тюремной стены. Эта тюрьма была старинной по-стройки. Здание расположено в виде звезды. Моя камера находилась на 4 этаже, № 421, а мой това-рищ Калганов Иван Михайлович сидел на 1 этаже. Где-то посредине между нами сидел тот, кого я считал за Джалилова и с кем вел перекличку. Вы должны иметь ввиду, что наши переговоры мы не считали застрахованными от подслушивания, а потому ни номера камер, ни имена и фамилии пра-вильно не назывались. Если Джалиль шел на допросах по фамилии Гумеров, то вполне понятно, что он нам сообщил свою искаженную фамилию Джалилов. Тюремные порядки в одиночных камерах Моабита не были исключительными, а надзиратели, служившие здесь ещё со времен Вильгельма, не зверствовали, но были исполнительны до педантизма. Не регулярно, но в камеру давали для прочте-ния газету – «Фолькишер беобахтер», которую вы обязаны были возвратить без всяких повреждений и помарок, иначе вас лишали этого удовольствия. Если заключенный имел на счету свои деньги, то мог в две недели один раз получить разрешение на ларек, где мог купить бумагу, конверт, лезвие для бритвы, мундштук, мыло, расческу и т.п. Больше одного конверта и почтового листа бумаги не продавалось. Никаких продуктов в ларьке нам иностранцам не продавали, а немцам кое-что продавали. Немцев не ограничивали и бумагой. Раз в 10 дней меняли книги – за один раз давалось 1-2 книги. Разносчиками книг работали немцы заключенные и через них можно было передавать записки в любую камеру, особенно если у вас было чем «поблагодарить» библиотекаря. Раз в 10 дней водили в ванную или душ – баню. И меняли постельное белье.
В камерах стояли железные кровати. Шкаф с миской, кружкой, ложкой и кувшином для воды.
Прикованный к стене стол и два стула-табуретки тоже на цепях. В углу у двери – «параша» - эма-лированная или глиняная. В окне толстые с руку – решетки, но никаких колпаков не было. Пол це-ментный – стены кирпичные метровой толщины - штукатурка – цемент.
Распорядок дня.
Подъем в 6.00.
Туалет – зарядка в камере до 7.00.
Завтрак – ½ литра кофе и 250 грамм пайка хлеба на сутки.
С 7 до 12 – время для прогулок. На каждый вывод – 30 мин.
12.00-13.00 – обед. 1 литр баланды или неочищенный картофель.
13.00-18.00 – время прогулок. Выводили многих по 1 чел.
18.00-19.00 – ужин – кофе ½ литра или жидкий суп из овощей – чаще всего отвар из шпината.
22.00 – отбой – можно ложиться спать.
В часы от 19.00 до 22.00 в тюрьме оставались только дежурные по коридору и в эти часы шли на-ши переговоры.
Проводились ли допросы заключенных в самой тюрьме – я не могу сказать, но лично меня всегда возили на допрос в гестапо – на Альбрехтштрассе. Ни каких душераздирающих криков в тюрьме я не слышал.
Просидел я в этой тюрьме до 3 ноября 1943 г. Время переклички с Джалиловым примерно сен-тябрь-октябрь, а затем его стало не слышно, видимо, увезли в другую тюрьму.
В памяти моей не сохранилось почти ни одного стихотворения от тех дней, а что осталось, то я и сам не могу сказать, что написано мною, что подсказано Калгановым и что Джалиловым. Лучше в эти дебри не влезать. Пока все – будете в Москве - заходите – тогда поговорим о том, что не для письма.
С уважением к Вам.
Бушманов
Казань, ул.Сеченова, 5, кв.16, Девятаев М.П. Он может Вам кое-что рассказать обо мне.

№ 3
4 апреля 1967 г.
Уважаемый Рафаэль Ахметович!
До глубины души тронут Вашей сердечной внимательностью ко мне и не знаю, как благодарить Вас за присланный сборник избранных стихотворений Муссы Джалиля. Вы не можете себе предста-вить, как это растрогало меня и всколыхнуло такие воспоминания, что я не могу успокоиться, пока не выскажу Вам свои мысли.
На обложке томика художник нарисовал молодого орла, сидящего за решеткой, очевидно, по тек-сту известной песни «Сижу за решоткой в темнице сырой…» Это была любимая песня узников и Джалиля, но она не всегда отвечала нашему настроению. Да Простит мне художник, но я по слепоте своей, вначале принял орла за голубя и так разволновался, что только много позднее, надев очки, обнаружил свою ошибку, а за эти несколько минут воскресил в памяти одну деталь из моабитской были.
Вы меня просили написать Вам хоть бы одну-две песни, связанные с Джалилем. Так вот моя не-вольная ошибка напомнила мне о том, как мы создавали нашего «Голубя» в сентябре 1943 г.
Голубь сизый, друг печальный,
Полетай ко мне домой.
Отнеси привет прощальный,
Бедной матери родной.
Расскажи про все, что видел,
Сквозь тюремное окно,
Про тоску мою и гибель
Поворкуй ей заодно.
Посиди на гребне крыши,
Огляди родимый край,
Поднимись потом повыше,
И обратно прилетай.
Под окном моим присядешь,
И немного отдохнешь,
Все, что видел, перескажешь.
И привет мне принесешь.
В путь быстрее, сизокрылый,
Улетай в родимый край,
Мой привет подруге милой
Поскорее передай.
Родилась эта песня так. В моем окне верхняя фрамуга открывалась во внутрь камеры по моему же-ланию. На эту фрамугу я сыпал крошки хлеба и все, что оставалось на столе после обеда для воробь-ев. Забавно было видеть этих драчунов, залетавших иногда и в камеру, но ни разу на окно не садился голубь. Хотя во дворе тюрьмы я их видел.
Однажды в сентябре вместе с воробьями сел на решетку окна голубь и, склонив набок головку, за-глянул в камеру. Я замер от волнения, неподвижно сидя у столика. Надо Вам сказать, что среди уз-ников бытует поверье, что голубь в окне – жди добрых вестей. Вам понятно будет моё волнение, хо-тя я и не верил в приметы, но учтите, что это было в одиночной камере, а в моём досье – смертный приговор. Посидев некоторое время на решетке, голубь улетел, а я тут же на газете набросал черно-вик обращения к голубю. Он не был таким, как изложен, у меня не ладилось с рифмой, да и размер хромал, но я не удержался и вечером, в часы разговоров, передал его Калганову. Передачу слышал Джалиль и на второй день вернул мне песню почти в том виде, как я её привожу.
Несколько слов изменил и Ваня Калганов, но память моя не сохранила вариантов. Песня нам всем понравилась и мы начали её распевать на разные мотивы. Наиболее популярными были мотивы «То не ветер ветку клонит» и «Штормовать в далеком море посылает нас страна». Слов песни Соловь-ева-Седого мы знали мало, а мотив нам очень нравился, вот мы и посадили на него своего голубя. Вот почему я с поверхностного взгляда принял орла за голубя и удивился тому, что художник избрал эту птицу.
Раз уж рисунок на обложке подтолкнул меня на сообщение Вам о голубе, то напишу и ещё об од-ном стихотворении, которое тоже прошло через наши общие руки и тоже в сентябре 1943 г. Тогда же, когда был написан Мусой «Строитель» (стр.175 сборника).
«Мечты узника»
Облака перистые
По небу плывут,
Серебристо чистые
Ровный держат путь.
В синеве небесной
Вольно им гулять.
Мир земной чудесный
Сверху наблюдать.
Из неволи тесной
Мне бы к ним подняться.
И тропой небесной
В край родной умчаться.
Покружить над садом
Матушки родимой
И окинуть взглядом
Уголок любимый.
Опуститься низко,
В самую избушку.
И увидеть близко
Милую старушку.
Ветерком обвеять
Волосы седые.
Мрачные рассеять
Думушки о сыне.
Он придет – как прежде,
Из-за той березы.
Только жди с надеждой,
Не роняя слезы.

Сначала меня Ваня Калганов обругал за этот стих – «К чему такое уныние. Мы еще поживем». К нему было присоединился и Джалиль, но потом попросил повторить его и одобрил, а на следующий день внес свои предложения и поправки. У меня была «жена», он предложил изменить на «мать», внес «садик», у меня его не было. В последней строке у меня было «да можешь сквозь слезы», а он предложил «не роняя слезы».
Мне очень жаль, что я не могу припомнить всех перипетий нашего творчества – кто что дал – именно потому я нигде и никому не даю своих записей, да и Вам сообщаю только для сведения. Я помню начало одного стихотворения, которое прочел Джалиль, а мы с Калгановым вносили свои поправки. Не сохранилось ли оно в записях Джалиля? Вот его начало:
Штормы грозные бушуют
Над моею страной.
День и ночь враги штурмуют
Край любимый мой.
Но не сломит вражья сила
Наших братьев никогда.
Всех фашистов ждет могила,
И победа к нам близка.»

Мы с Калгановым одобрили это стихотворение, а Джалиль говорил, что оно ему самому не нра-вится в переводе, а по-татарски звучит лучше.
Вот видите, как меня расшевелил орел на обложке, принятый мною за голубя. Говорят – нет худа без добра. А теперь кратко отвечу на Ваши вопросы последнего письма.
1. Газету возвращать нужно было, но собирал их дежурный надзиратель, не обращая внимания на их состояние, а только проверяя количество. Писать на газетах можно было сколько угодно и за это не наказывали, возможно начальство ожидало найти что-нибудь интересное в этих записях. Письменных принадлежностей в камере хранить не разрешалось, но у дежурного можно было полу-чить на 2-3 часа для написания «письма» карандаш или чернила. Выход был и из этого положения. При обмене книг в библиотеке вы вкладывали в книгу пару сигарет, а библиотекарь «возвращал» вам книгу с огрызком карандаша. У Муссы же была еще и возможность – это заключенные иностранцы, с которыми он сидел. Иностранцы западники получали посылки – передачи, в которых была бумага и письменные принадлежности.
2. В тюрьме заключенные немцы и иностранцы выполняли различные работы и могли пронести в камеру негромоздкие, не бросающиеся в глаза предметы, в особенности когда долго задерживались на работе и конвой спешил поскорее сдать узников. Обыск тогда был очень поверх-ностный.
Просверлить дыру в соседнюю камеру можно было возле железной петли, за которую приковыва-ли узников за разные провинности и нарушения тюремных правил. Эта петля из толстого железа была вмонтирована в стену при кладке тюрьмы. Тысячи заключенных пытались расшатать её, и она кое-где поддавалась раскачке. Время от времени начальство укрепляло её цементом. Вот этот цемент и можно было выкрошить железной проволокой или небольшой стамеской, т.к. швы кирпичей не совпадали.
Нам с Андреем, сидевшим рядом со мной, удалось просунуть возле скобы проволоку, найденную во время прогулки, и мы разговаривали при помощи спичечной коробки, как по телефону, слышен был даже шепот.
3. Писать в камере разрешалось в то время, когда вам выдавались письменные принадлежности. В другое время писать не разрешалось, но приспосабливались так: сидя на полу возле двери, вы мог-ли услышать шаги надзирателя и вовремя прекратить писать. В общей камере там просто ставился «слухач». Труднее и опаснее было сохранить написанное. Обыски в камере производились часто, очень тщательно и всегда внезапно. Все найденные записи и записки уничтожались, а виновнику объявлялся карцер – бункер от 5 до 10 дней. Обычный или строгий. Бункер – подвальная камера – без окон, без освещения, с холодным сырым холодным полом. Пища раз через сутки, а при строгом аресте один раз в три дня и вода через сутки. После бункера обычно лазарет или кладбище.
Какое же мужество надо было иметь, чтобы в этих условиях писать и хранить написанное. Я пи-сал много, но хранить не рисковал, т.к. в одиночной камере припрятать что-либо было невозможно. Отсидев один раз 5 суток за найденные у меня записки, я больше не рисковал. Да и вряд ли бы вынес повторение. Вот поэтому-то я вынес из тюрьмы только то, что осталось в памяти, а память, к сожалению, стареет и слабеет с годами.
На отдельном листе я набросал схемку тюрьмы на Лертерштрассе, 3 как она запомнилась мне. В прогулочном дворике я ежедневно из окна своей камеры наблюдал за узниками, не подходя близко к окну, чтобы не привлечь внимания охраны и не угодить в бункер. Прогуливались здесь же и Джа-лиль со своими однокамерниками, но до встречи в бане я не знал его в лицо и не мог пристально следить за ним. Мне запомнился один молодой паренек среднего роста, похожий на татарина, который вел себя энергичнее всех на прогулке и первым начинал физкультурные упражнения. Вглядываясь сейчас в портрет Джалиля, прихожу к заключению, что это был, видимо, он.
Прошу извинить за небрежность в письме, но я так взволнован воспоминаниями, что решил не-медленно написать Вам и не хочу не переписывать, ни перечитывать, а то еще раздумаю посылать.
С уважением к Вам.
Бушманов.

№ 4
5 октября 1972 г.
Уважаемый тов. Мустафин!

Ваше письмо от 18 сентября 1972 г. я получил на днях и вот спешу с ответом на Ваши вопросы.
1. «Берлинский комитет ВКП(б)» действовал в Берлине в 1943 году. Это факт, установленный следственными органами и показаниями многих людей.
В печати об этом много писал в разных газетах журналист Богачев Константин Петрович. Его ад-рес – г.Новомосковск Тульской обл., ул.Октябрьская, 19 кв.3. Его статьи помещались в республикан-ских, областных и районных газетах. Перечислять все газеты долго, да и вряд ли нужно, назову только газету «Родяньска Украина», орган ЦК КПУ № 36 (13207), воскресенье, 14 лютого 1965 г. Статья так и названа «Берлинский комитет ВКП(б)» на 1/3 полосы. У меня имеется десятка два разных газет. При случае загляните ко мне и почитайте. Полагаю, что у Вас есть книжка Ю.Королькова «Не пропавший без вести» изд.1971 г. Он тоже говорит о комитете. Следовательно, нельзя подвергать сомнению существование комитета. Вам надлежит только установить – была ли какая-то связь у Комитета с Джалилем и джалильцами. Лично я связи не имел, имел информацию только Федора Чичвикова (погиб в гестапо) и от Андрея Рыбальченко.
Вот когда Вы решите писать об этих связях, тогда я смогу Вам дать сведения и о Комитете. Хотя, полагаю, что об этом Вам Рыбальченко написал достаточно.
По 2 вопросу – о Рыбальченко.
Тов. Мустафин – ни на одну минуту не забывайте, что дело происходило в глубоком подполье Берлина в 1942, 43, 44 гг. Мы знали о делах друг друга только то, что считал каждый возможным сообщить другому. О работе говорилось всегда в общей форме и никто не докапывался до деталей. В меру возможностей проверяли сообщения каждого, но знаете – как это было сложно. Вот если Вы учтете эти условия, то сами согласитесь со мной, что нет большого смысла проверять мне все, что написал тов. Рыбальченко. Я могу только подтвердить со всей ответственностью, что он был членом комитета и имел основным заданием внешние связи. Он действительно работал в библиотеке при газете «Заря». И это давало ему возможность снабжать нас советским газетами и самой новой ин-формацией. Библиотека была на Виктория штрассе, 10, где помещались многие газетенки, в том чис-ле и «Заря». Там и встречались «газетчики» разноплеменных формирований и редакций. Летом 1943 г. Рыбальченко был арестован гестапо и проедено следствие и был в концлагере Заксенхаузен вместе со мной. Полагаю, что Вам следует отнестись к его воспоминаниям с доверием, но не забыть правило – доверяй, но проверяй. Вашей книги я не видел и был бы Вам очень обязан, если бы получил её от Вас.
С глубоким уважением, Бушманов.

Публикацию подготовил М. Черепанов

Фото: 

 

Помочь Мемориалу Великой отечественной войны www.kremnik.ru


Владелец домена, создание и сопровождение сайта — Елена Сунгатова.
Первоначальный вариант Книги Памяти (2007 г.) предоставлен — Михаилом Черепановым.
Время генерации: 0.050 сек