О ТЕХ, КТО БЫЛ РЯДОМ С ДЖАЛИЛЕМ
25 августа – день Памяти подпольщиков группы Курмаша-Джалиля.
О подвиге поэта-героя Мусы Джалиля написано немало. В том числе и о том, какое значение его подвиг имеет для судеб народов Поволжья, избежавших массовую депортацию. Об этом в разные годы писал и известный писатель Р.А. Мустафин и М.В. Черепанов.
Не случайно свою переписку с ветеранами войны, участниками антифашистского Сопротивления, многое, что не удалось опубликовать в своё время, Рафаэль Ахметович Мустафин завещал Михаилу Черепанову. Думается, пришло время предложить вниманию читателей некоторые наиболее интересные письма подпольщиков, существенно дополняющие ту картину, которую воссоздали джалилеведы за десятки послевоенных лет. В том числе раскрывают новые страницы и в творчестве самого поэта-героя.
Начнем публикацию с писем полковника Николая Степановича БУШМАНОВА (1901-1977),
руководителя подпольной антинацистской организации «Берлинский Комитет ВКП(б)».
Коротко о нём:
Уроженец Пермской губ. В РККА вступил добровольцем 18 февраля 1918 г. С того же года - член РКП(б). В годы гражданской войны - командир взвода, воевал против Колчака и Врангеля, трижды ранен. В 1933 г. зачислен в Военную Академию им. Фрунзе (Главного разведуправления). С 1937 г. – майор, старший преподаватель тактики специального факультета Академии. Готовился к нелегальной разведработе в Японии. Через год получил звание полковника и орден Красной Звезды. С января 1941 г. - начальник кафедры Истории гражданской войны Академии, кандидат военных наук. Владел четырьмя языками.
В 1941 г. - начальник оперативного отдела штаба 32-й армии. В октябре 1941 г. под Вязьмой взят в плен. Немцы знали, с кем имеют дело и поместили его в тюрьму Моабит, где Бушманов сделал вид, что готов к сотрудничеству, направлен на курсы пропагандистов в Вульхайде, где преподавал в течение 1942 г. С марта 1943 г. занимал должность помощника начальника Дабендорфской школы РОА («восточный отдел пропаганды особого назначения»). В лагере Вульхайде создал группу, которая к лету 1943 г. превратилась в разветвленную интернациональную подпольную организацию «Берлинский комитет ВКП(б)», развернувшую активную работу по всей Германии. Антифашисты осуществляли саботаж и диверсии на немецких заводах. С организацией Бушманова был связан Муса Джалиль и сын работавшего в Германии советского биолога Н.В. Тимофеева-Ресовского Дмитрий.
30 июня 1943 г. арестован. В статусе «смертника» переведен в концлагерь Заксенхаузен. Помог пленному лётчику Михаилу Девятаеву сменить статус «смертника» на «штрафника», благодаря чему Девятаев направлен в Пенемюнде.
В апреле 1945 г отправлен в «марш смерти» к побережью Балтийского моря, где освобожден американскими войсками. В СССР осужден к 10 годам лагерей. 5 декабря 1954 г. освобождён, реабилитирован в 1958 г. Умер в Москве 11 июня 1977 г.
ПИСЬМА Р.А. МУСТАФИНУ ОТ Н.С. БУШМАНОВА
2.1967 г.
Уважаемый т. Мустафин!
…Сообщение о том, что в Краеведческом музее хранится мое письмо, написанное в 1956 г. в Татарскую секцию союза Советских писателей, приятно удивило меня, я считал его затерянным. Ответ на мое письмо я получил тогда же в виде аудиенции в Центральной гостинице с группой татарских писателей. Моя информация их явно не устраивала. Они думали услышать от меня о пытках и мучениях, которым подвергался Муса Джалиль, а я ни о каких пытках не знал. …Лично я Мусу не видел, а вел с ним разговор по тюремной перекличке. Спустя лет 5, когда я встретил Андрея Рыбальченко, с которым я вместе работал в Берлинском подполье, а он был связан с Джалилем, тогда только я убедился, что мои тюремные разговоры были с Мусой...
С уважением к Вам, Бушманов Николай Степанович, полковник в отставке,
г.Москва.
27.3.1967
Уважаемый товарищ Мустафин!
Я реабилитирован полностью в 1958 г. решением Военного трибунала МВО. «За отсутствием состава преступления» мне возвращены ордена и медали, звание полковника и установлена пенсия по министерству обороны 200 руб. в месяц. Остается не решен вопрос о восстановлении в партии, а вновь вступать мне не хотелось бы.
Я арестован Берлинским гестапо 30 июня 1943 г. и до 16 июля сидел в военной тюрьме на Лертерштрассе. Перед окнами тюрьмы был стадион и недалеко от стадиона Лертербанхоф. В этой тюрьме сидели офицеры и подавляющее большинство – немцы. Тюрьма была новой постройки, а возможно это было приспособленное под тюрьму здание. Оно ни чем не выделялось от соседних зданий и внешней охраны не было.
16 июля меня перевели в Моабит на Лертерштрассе, 3, из окон которой был виден Лертербанхоф и железнодорожные пути проходили возле самой тюремной стены. Тюрьма была старинной постройки. Моя камера находилась на 4 этаже, № 421, а мой товарищ Калганов Иван Михайлович сидел на 1 этаже. Посредине между нами сидел Джалиль, с которым мы вели перекличку. Наши переговоры мы не считали застрахованными от подслушивания, а потому ни номера камер, ни имена и фамилии правильно не назывались. Если Джалиль шел на допросах по фамилии Гумеров, то вполне понятно, что он нам сообщил свою искаженную фамилию Джалилов.
Надзиратели, служившие здесь ещё со времен Вильгельма, не зверствовали, но были исполнитель-ны до педантизма. В камеру давали для прочтения газету – «Фолькишер беобахтер», которую вы обязаны были возвратить без повреждений и помарок, иначе вас лишали этого удовольствия. Если заключенный имел на счету деньги, то мог в две недели раз получить разрешение на ларек, где мог купить бумагу, конверт, лезвие для бритвы, мундштук, мыло, расческу и т.п. Больше одного конвер-та и почтового листа бумаги не продавалось.
Никаких продуктов в ларьке нам иностранцам не продавали, а немцам кое-что продавали. Раз в 10 дней меняли книги – за один раз давалось 1-2 книги. Разносчиками книг работали немцы заключенные, через них можно было передавать записки в любую камеру, особенно если у вас было чем «поблагодарить» библиотекаря.
Раз в 10 дней водили в ванную или душ-баню и меняли постельное белье.
В камерах стояли железные кровати. Шкаф с миской, кружкой, ложкой и кувшином для воды. Прикованный к стене стол и 2 стула-табуретки тоже на цепях. В углу у двери – «параша» – эмалированная или глиняная. В окне толстые с руку – решетки, но никаких колпаков не было. Пол цемент-ный – стены кирпичные метровой толщины – штукатурка-цемент.
Распорядок дня.
Подъем в 6.00. Туалет – зарядка в камере до 7.00.
Завтрак – ½ литра кофе и 250 грамм пайка хлеба на сутки.
С 7 до 12 – время для прогулок. На каждый вывод – 30 мин.
12.00-13.00 – обед. 1 литр баланды или неочищенный картофель.
13.00-18.00 – время прогулок. Выводили многих по 1 чел.
18.00-19.00 – ужин – кофе ½ литра или жидкий суп из овощей – чаще всего отвар из шпината.
22.00 – отбой.
С 19.00 до 22.00 в тюрьме оставались только дежурные по коридору и в эти часы шли наши переговоры.
Проводились ли допросы заключенных в самой тюрьме – не могу сказать, но меня возили на допрос в гестапо – на Альбрехтштрассе. Душераздирающих криков в тюрьме не слышал.
Просидел я в этой тюрьме до 3 ноября 1943 г. Время переклички с Джалилем примерно сентябрь-октябрь 1943 г., а затем его стало не слышно, видимо, увезли в другую тюрьму…
Обратитесь к Девятаеву М.П. Он может Вам кое-что рассказать обо мне.
4 апреля 1967 г.
…Не знаю, как благодарить Вас за присланный сборник избранных стихотворений Мусы Джалиля. Вы не можете себе представить, как это растрогало меня и всколыхнуло воспоминания… На обложке художник нарисовал орла за решеткой, очевидно, по тексту известной песни «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это была любимая песня узников, но она не всегда отвечала нашему настроению. Я вначале принял орла за голубя и воскресил в памяти деталь из моабитской были. Моя невольная ошибка напомнила мне о том, как мы создавали нашего «Голубя» в сентябре 1943 г.
Голубь сизый, друг печальный,
Полетай ко мне домой.
Отнеси привет прощальный,
Бедной матери родной.
Расскажи про всё, что видел,
Сквозь тюремное окно,
Про тоску мою и гибель
Поворкуй ей заодно.
Посиди на гребне крыши,
Огляди родимый край,
Поднимись потом повыше,
И обратно прилетай.
Под окном моим присядешь,
И немного отдохнешь,
Всё, что видел, перескажешь.
И привет мне принесёшь.
В путь быстрее, сизокрылый,
Улетай в родимый край,
Мой привет подруге милой
Поскорее передай.
Родилась эта песня так. В моём окне верхняя фрамуга открывалась во внутрь камеры. На неё я сыпал крошки хлеба и всё, что оставалось на столе после обеда для воробьев. Забавно было видеть этих драчунов, залетавших иногда и в камеру, но ни разу на окно не садился голубь. Хотя во дворе тюрьмы я их видел.
Однажды в сентябре сел на решетку окна голубь и, склонив головку, заглянул в камеру. Я замер от волнения. Среди узников бытует поверье, что голубь в окне – жди добрых вестей. Хотя я и не верил в приметы, но учтите, что это было в одиночной камере, а в моём досье – смертный приговор. Посидев на решетке, голубь улетел, а я тут же на газете набросал черновик обращения к голубю. Он не был таким, как изложен, у меня не ладилось с рифмой, размер хромал, но я не удержался и в часы разговоров, передал его Калганову. Передачу слышал Джалиль и на второй день вернул мне песню почти в том виде, как я её привожу. Несколько слов изменил и Ваня Калганов. Песня нам понравилась, и мы начали её распевать на мотивы «То не ветер ветку клонит» или «Штормовать в далеком море посылает нас страна».
…И ещё об одном стихотворении, которое тоже прошло через наши руки в сентябре 1943 г. Тогда же, когда был написан Мусой «Строитель».
«Мечты узника»
Облака перистые
По небу плывут,
Серебристо чистые
Ровный держат путь.
В синеве небесной
Вольно им гулять.
Мир земной чудесный
Сверху наблюдать.
Из неволи тесной
Мне бы к ним подняться.
И тропой небесной
В край родной умчаться.
Покружить над садом
Матушки родимой
И окинуть взглядом
Уголок любимый.
Опуститься низко,
В самую избушку.
И увидеть близко
Милую старушку.
Ветерком обвеять
Волосы седые.
Мрачные рассеять
Думушки о сыне.
Он придет – как прежде,
Из-за той берёзы.
Только жди с надеждой,
Не роняя слёзы.
Сначала меня Ваня Калганов обругал за этот стих: «К чему такое уныние. Мы ещё поживем». К нему было присоединился и Джалиль, но потом попросил повторить его и одобрил, а на следующий день внёс предложения и поправки. У меня была «жена», он предложил изменить на «мать», внёс «садик», у меня его не было. В последней строке у меня было «да можешь сквозь слёзы», а он предложил «не роняя слёзы».
Помню начало стихотворения, которое прочел Джалиль, а мы с Калгановым вносили свои поправки. Не сохранилось ли оно в записях Джалиля? Вот его начало:
Штормы грозные бушуют
Над моею страной.
День и ночь враги штурмуют
Край любимый мой.
Но не сломит вражья сила
Наших братьев никогда.
Всех фашистов ждет могила,
И победа к нам близка.
Мы с Калгановым одобрили стихотворение, а Джалиль говорил, что оно ему не нравится в переводе, а по-татарски звучит лучше.
…Газету возвращать нужно было, но собирал их надзиратель, не обращая внимания на их состояние, проверяя количество. Писать на газетах можно было, за это не наказывали, возможно, начальство ожидало найти что-нибудь интересное в записях. Письменных принадлежностей в камере хранить не разрешалось, но у дежурного можно было получить на 2-3 часа карандаш или чернила. При обмене книг вы вкладывали в книгу пару сигарет, а библиотекарь «возвращал» вам книгу с огрызком карандаша. У Мусы была и ещё возможность – заключенные иностранцы, с которыми он сидел. Западники получали посылки – передачи, в которых была бумага и письменные принадлежности.
Заключенные немцы и иностранцы выполняли разные работы и могли пронести в камеру небольшие предметы, в особенности когда долго задерживались на работе, и конвой спешил поскорее сдать узников. Обыск тогда был очень поверхностный.
Просверлить дыру в соседнюю камеру можно было возле железной петли, за которую приковывали узников за разные провинности и нарушения тюремных правил. Эта петля из толстого железа была вмонтирована в стену при кладке тюрьмы. Заключенные пытались расшатать её, и она кое-где поддавалась раскачке. Начальство укрепляло её цементом, его и можно было выкрошить проволокой или небольшой стамеской. Нам с Андреем, сидевшим рядом, удалось просунуть возле скобы проволоку, найденную во время прогулки, и мы разговаривали при помощи спичечной коробки, как по телефону, слышен был даже шепот.
Писать в камере разрешалось, когда выдавались письменные принадлежности. В другое время писать не разрешалось, но приспосабливались так: сидя на полу возле двери, вы могли услышать шаги надзирателя. В общей камере ставился «слухач». Труднее и опаснее было сохранить написанное. Обыски в камере производились часто, тщательно и всегда внезапно. Все найденные записи и записки уничтожались, а виновнику объявлялся карцер – бункер от 5 до 10 дней. Обычный или строгий. Бункер – подвальная камера – без окон, без освещения, с холодным сырым холодным полом. Пища через сутки, а при строгом аресте один раз в три дня и вода через сутки. После бункера обычно – лазарет или кладбище.
Какое же мужество надо было иметь, чтобы писать и хранить написанное! Я писал много, но хранить не рисковал, т.к. в одиночной камере припрятать что-либо было невозможно. Отсидев раз 5 су-ток за найденные у меня записки, больше не рисковал. Да и вряд ли бы вынес повторение.
Я набросал схемку тюрьмы на Лертерштрассе, 3 как она запомнилась мне. В прогулочном дворике я ежедневно из окна камеры наблюдал за узниками, не подходя к окну, чтобы не привлечь внимания охраны и не угодить в бункер. Прогуливались здесь и Джалиль с однокамерниками, но до встречи в бане я не знал его в лицо. Мне запомнилось, что он вел себя энергичнее всех на прогулке и первым начинал физкультурные упражнения…
5 октября 1972 г.
«Берлинский комитет ВКП(б)» действовал в Берлине в 1943 г. Это факт, установленный следст-венными органами и показаниями многих. Об этом писал журналист Богачев Константин Петро-вич. из г.Новомосковска… Его статья была в газете «Родяньска Украина», орган ЦК КПУ № 36, 14 лютого 1965 г. Так и названа «Берлинский комитет ВКП(б)»… Ю.Корольков в книжке «Не пропавший без вести» (изд. 1971 г.) тоже говорит о комитете. Вам надлежит установить – была ли связь у Комитета с Джалилем и джалильцами. Лично я связи не имел, имел информацию только от Федора Чичвикова (погиб в гестапо) и от Андрея Рыбальченко. Когда Вы решите писать об этих связях, тогда я смогу Вам дать сведения и о Комитете. Хотя, полагаю, что об этом Вам Рыбальченко написал достаточно.
О Рыбальченко.
Не забывайте, что дело происходило в глубоком подполье Берлина в 1942-44 гг. Мы знали о делах друг друга только то, что считали возможным сообщить другому. О работе говорилось всегда в общей форме и никто не докапывался до деталей. В меру возможностей проверяли сообщения каждого, но это было сложно. Нет смысла проверять всё, что написал тов. Рыбальченко. Могу только подтвердить со всей ответственностью, что он был членом комитета и имел заданием внешние связи. Он работал в библиотеке при газете «Заря», и это давало ему возможность снабжать нас советскими газетами и самой новой информацией.
Библиотека была на Виктория штрассе, 10, где помещались многие газетенки, в том числе и «Заря». Там и встречались «газетчики» разноплеменных формирований и редакций. Летом 1943 г. Рыбальченко был арестован гестапо, проведено следствие, он был в концлагере Заксенхаузен вместе со мной. Полагаю, что Вам следует отнестись к его воспоминаниям с доверием…
С глубоким уважением, Бушманов.
Публикацию подготовил Михаил ЧЕРЕПАНОВ
Приложение:
Схема тюрьмы Моабит, составленная Бушмановым.
